ЗА ТОБОЙ

Прошёл год.

В течение сорока дней до его окончания я вновь читал Акафист и возвращался к твоим воспоминаниям.

Акафист, по прошествии годовщины, отнёс в тот же Никольский собор, но его дарительницы не встретил и положил книжицу на канун.

Твои воспоминания логично разделились на четыре части:

- довоенную,

- блокадную,

- послевоенную и

- ту, что отражала гражданскую позицию.

Причём, блокаде, занявшей три года из прожитых девяноста, ты посвятила почти половину написанного.

Итак…

ДО ВОЙНЫ

Я, Нина Фёдоровна Следкова родилась на ул. Молвинской, дом 15 кв. 1.

Заинтересовавшись историей этой улицы, я познакомился с замечательным историком Владимиром Ивановичем Ходановичем, автором книг о Екатерингофском парке и о блокадных событиях, связанных с прилежащим к нему районом. Владимир Иванович прислал мне фотографию дома 15 по Молвинской, справа от которого виден дом № 13, и кто знает, может быть среди изображённых на ней людей есть и наша родня. Снимок был сделан в 1927 году, за год до твоего рождения. Первоначально дом этот принадлежал Ф.Я.Яковлеву, имел веранду и восемь входов. На первом его этаже тогда насчитывалось 19, а на втором – 16 помещений.

Когда-то Молвинская улица, названная по фамилии сахарозаводчика Якова Молво, проходила по внутреннему периметру Екатерингофского парка вдоль Бумажного канала и речки Таракановки, имела форму подковы и длину 1200 метров. Застроена она была двадцатью шестью деревянными домами, в том числе школой, которые в блокаду разобрали на дрова, вслед за чем исчезла и улица.

Дом твой находился у выхода из парка на улицу Сутугина, названную по фамилии купцов, владевших в Екатерингофе деревянным особняком, также разобранным в войну, и обширным участком, простиравшимся вдоль Бумажного канала, причём, по явному недосмотру властей, переименована эта улица в Перекопскую, идущую и ныне в парк от площади с триумфальными Нарвскими воротами, была лишь в 1952 году.

От дома № 42 по проспекту Газа, где я вырос, до Екатерингофского парка, при Советской власти официально называвшегося парком имени Первого мая, а затем - имени 30-летия ВЛКСМ, было минут десять-пятнадцать ходьбы, а посему времени в нём я проводил немало. Помню как, ребёнком, перелезая через его металлическую ограду, зацепился за острие трикотажными тренировочными штанами и беспомощно повис на радость приятелям, как в отрочестве ходил туда играть в настольный теннис и кататься на лодке, рискуя нарваться на драку с группами, представлявшими другие микрорайоны, как бегал на лыжах на уроках физкультуры, и как уже совсем недавно играл на огороженных теннисных кортах, приходя и уходя по ближайшей к Таракановке аллее, бывшей когда-то частью Молвинской улицы.

Дед по материнской линии, новгородский купец Григорий, торговал рыбой, купил дом в Петрограде, адреса которого я не помню. Деда раскулачили. У него были сын Василий, самый младший из детей, и дочери - Елизавета, вышедшая замуж за польского офицера Войтицкого, Сусанна, Мария, и Анна, моя мама.

Дед по отцовской линии, Михаил, в молодости был золотых дел мастером, покрывал золотом статуи. Однажды, когда он работал в палатке, кто-то вошёл в неё, и золото от сквозняка разлетелось. Дед, никогда не употреблявший плохих слов, в сердцах крикнул:

- Кого там чёрт принёс? - оглянулся и увидел царя

- Счастье твоё, что ты на меня напал, - усмехнувшись, сказал царь, но всё же сослал деда в Польшу вместе с семьёй.

Дед вспоминал, что его бабка, на которую я похожа, прислуживала у графа, который прожил с ней до конца дней и очень любил, но жениться не мог.

У него были дочери, Валентина, Антонина, Анна, и сыновья: Егор, белогвардейский офицер, пропавший без вести в Гражданскую, Иван и Фёдор, мой отец.

Когда после революции, в которой отец принимал активное участие, ему предложили огромную квартиру на Миллионной улице, рядом с Эрмитажем, он отказался, сказав, что это не его. Последние 10 лет жизни он был слепой.

Жили мы рядом с Екатерингофским парком в двухэтажном деревянном доме, старинном, очень красивом. И там же жила мамина сестра Сусанна с семьёй, а потом и младшая сестра Мария приехала из деревни Сольцы Новгородской области, и мама ей отдала одну комнату, а мы все ютились во второй.

В 1918 году, в соответствии с нормативами Петросовета, в одной комнате мог проживать один взрослый человек или двое детей, и в том же году началось вселение бедноты в квартиры, принадлежавшие зажиточным гражданам, отсутствовавшим в Петрограде более двух месяцев. В одной из справок моей бабушки, полученных уже в 80-х годах, значилось, что она была прописана в квартире № 1 дома 15 по Молвинской постоянно с 1925 года, что требовало архивного уточнения. Впрочем, в учётных записях, сохранённых в архивах, и даже в документах того времени, зачастую заполняемых «со слов», содержалось множество ошибок, в чём мне предстояло убедиться неоднократно.

В справочнике «Весь Петербург», со временем менявшем название на «Весь Петроград», а затем на «Весь Ленинград», мне удалось найти лишь Воронкова Григория Ивановича, проживавшего в 1912 году в доме 5 по Измайловскому проспекту, который потенциально мог быть моим прадедом. Другого Григория Воронкова, Григория Анисимовича, я нашёл в справочнике за 1923 год, но он не мог являться моим предком, поскольку работал к тому времени электротехником. Не нашёл я Воронковых из Сольцов или Новгорода и в «Открытом списке» раскулаченных. Однако в «Справочной книге С.-Петербургской Купеческой Управы» за 1911 и 1912 годы купца с такой фамилией не оказалось. А вот из Следковых мне удалось обнаружить только Ирину Ивановну, работавшую ткачом и проживавшую в 1923 году в доме 16 по Бумажному каналу. Если номер этого здания соответствует современному, то ранее им являлся доходный дом, ныне расселённый и выставленный на торги.

В Центральном Государственном архиве (ЦГА) я получил дела №№ 2873, 2886, 3003, 3012, 6301, 6304, 6308, 6314, 6320 и 6326 фонда 1963, где хранятся списки налогоплательщиков, достигших 18-летнего возраста и проживавших на Молвинской улице с 1923 по 1930 год.

-

Согласно регистрации, первой в этом доме, принадлежавшем Жилищному товариществу, поселилась 10 августа 1923 года Сусанна Воронкова, родившаяся в Сольцах 25 марта 1904 года и работавшая муфточницей на ниточной фабрике «Красная звезда», расположенной в доме № 6 по Лифляндской улице. Судя по сведениям от 7 мая 1924 года, кроме неё, никто из нашей семьи в доме ещё не проживал, причём, занимала Сусанна Григорьевна три комнаты в квартире № 2, то есть, целую квартиру и, по-видимому, именно она способствовала тому, что в доме, поочерёдно, появились её сестры.

В том же году арендатором дома стал Николай Тимофеевич Тыхальский, а Сусанна вышла замуж за Василия Кузнецова, слесаря с «Красного Путиловца», родившегося 11 июня (по другим сведениям – 15 марта) 1904 года в деревне Дворец Тихоновской волости Калужской губернии, и переселившегося 1 сентября 1924 года из дома № 10 по Земской улице, причём, занимали они с женою уже не три комнаты, а две. В апреле 1925 года к ним подселились Фёдор и Анна Следковы, которые, как, ранее, и Сусанна, прибыли на Молвинскую с одного адреса - Бумажный канал 16. Как было отмечено ранее, в 1923 году в этом же доме проживала и Ирина Ивановна Следкова, которая вполне могла быть женой Михаила Следкова и матерью моего деда, то есть моей прабабушкой.

Судя по сведениям от 4 апреля 1925, арендатор Тыхальский занимал с женой, Анной Александровной, квартиру № 1. В квартире № 2 проживало четыре человека, а в квартире № 3 – девять, в том числе Василий Кузнецов с женой Сусанной, а также Следков Фёдор Михайлович, слесарь 7 разряда с «Красного треугольника» с женой Следковой (Воронковой) Анной Григорьевной, родившейся в Сольцах 15 апреля 1907 года, мои дедушка и бабушка. Кроме них в квартире жили чернорабочий Мухмет Янбухтин, Василий и Федосия Чистяковы, а также Александр и Марфа Фароновы, «имевшие одну корову».

Согласно записи от 5 октября 1925 года, Следковы перебрались в квартиру № 2, которую делили с чернорабочим Филиппом Максимовым и его женой Еленой, а в квартире № 3 остались Кузнецовы и Фароновы, а также появилась Александра Панова, «няня при ребёнке гр-на Кузнецова», тогда как Чистяковы заняли квартиру № 4 вместе с уборщицей в конторе «Севзаплес» Александрой Михайловной Горюновой. Следовательно, сын Кузнецовых, Борис, мой двоюродный дядя, родился не позднее 1925 года. Других квартирных номеров ни в одном из архивных документов я не встретил, то есть дом № 15 состоял из четырёх квартир и, вероятно, все они находились на первом этаже, тогда как на втором располагались подсобные помещения.

На 15 апреля 1926 года квартиру № 2 делили Следковы, а также работники «Севзаплеса» Арсений Торицин, чернорабочий Михаил Терин и молотобоец Иван Маликов, квартиру № 3 – Кузнецовы и Панова, а № 4 – те же, что ранее, и Евдокия Савельевна Торвидович (Савельева), «проживавшая на средства от продажи своего имущества».

1 октября 1926 года в доме № 15 проживало 25 человек, из которых в списке наличествовало 17 взрослых. Квартиру № 2 площадью около 25 м2 поровну делили семьи Следковых и Войтицких.

Василий Владиславович Войтицкий родился 2 августа 1891 года в городе Балаганск Иркутской губернии и работал сварщиком в Рудметаллторге, то есть в конторе по заготовке и продаже металлолома. Его жена Елизавета, старшая из сестёр Воронковых, родилась в Сольцах 5 сентября 1898 года.

К тому времени у Войтицких уже были дочь Клавдия, родившаяся 10 августа 1919 года в Иркутске, и сын Владимир, родившийся в Сольцах 25 июня 1923 года. Это означало, что Войтицкие возвращались в Питер из Сибири, куда Василий Владиславович увёз жену после свадьбы, через Сольцы, и что семья Следковых попросту «подвинулась» на и без того небольшой жилплощади. Через полтора десятка лет Василий Войтицкий ответит на этот поступок своим спасительным для Анны и её дочерей решением.

В квартире № 3 две из трёх комнат занимали Кузнецовы и 19-летняя домработница Алла Ванюкова, а одну – 21-летняя Горюнова. Наличие у семьи токаря домработницы или няни не являлось в те годы чем-то необычным, поскольку шли в них молодые женщины, приехавшие из деревень и трудившиеся за небольшую плату, а то и попросту за постой и еду до тех пор, пока им не удавалось устроиться на более выгодную работу или обрести собственное жильё.

В 1927 году в доме проживало 22 человека, а в следующем – снова 25, включая семерых детей. Причём, в квартиру Тыхальских подселили пять человек, а к Следковым – Матрёну Егоровну Самсонову 1905 года рождения, приехавшую из Тверской губернии. Кроме того, как и написано в твоих воспоминаниях, из Сольцов в 1928 году приехала младшая сестра Мария, родившаяся 7 марта 1910 года, также поселившаяся в квартире № 2, состоявшей из трёх комнат, одну из которых занимала Самсонова, поскольку Войтицкие в конце февраля 1928 года переехали в дом 10 по улице Сутугина.

Мой дед, Фёдор Следков родился в 11 ноября (по другим сведениям – 8 августа) 1898 года в деревне Паршино Яковлевской волости Алексинского уезда Тульской губернии, окончил четыре класса начальной школы и трудился резинщиком, как тогда называли вулканизаторщиков, на «Красном треугольнике». Согласно свидетельству о браке, он женился на Анне Воронковой 16 августа 1927 года, то есть после трёх лет совместного проживания, ты родилась 19 декабря 1928, а твоя сестра Галина – 9 марта 1933-го.

На 1918 год в деревне Паршино (или Першино) существовало около 30 дворов и, при удачном стечении обстоятельств, можно было бы узнать фамилии их владельцев. В древнерусском городке Сольцы, входившем поочерёдно в Псковскую губернию, в Ленинградскую и Новгородскую область, я тоже мог бы найти Воронковых в списках населения рубежа XIX и XX веков. Однако никаких обнадёживающих ответов на свои запросы в архивные органы Тулы, Сольцов и Новгорода я не получил, а ехать туда «вслепую» не решился.

В список жильцов дома 15 на Молвинской за 1929-1930 гг. от нашей родни были внесены только Мария Воронкова и Сусанна Кузнецова, получившая инвалидность 3-й группы. По-видимому, к тому времени списки, составляемые на основании финансовой отчётности, потеряли актуальность и были постепенно заменены списками жильцов, объединёнными в так называемые «домовые книги», из которых мне дали ознакомиться только с содержавшимися в делах №№ 1921 и 1922 фонда 7965, последнее из которых оказалось неинформативным.

В домовой книге за 1932-1937 гг. была указано, что Мария Воронкова по-прежнему проживала в квартире № 2 и работала мойщицей в тресте общественного питания, а затем – фасовщицей склада соли. В квартиру же № 3 прибыл из Сольцов и младший брат, Василий Воронков, родившийся 26 декабря 1917 года и ставший учащимся школы фабрично-заводского ученичества.

Что же касается Войтицких, то, согласно делам №№ 2992 и 2993 фонда 7965, то есть, сведениям из домовых книг за 1933-41 гг., они жили в квартире № 10 дома 3 по улице Сутугина с двумя детьми, Владимиром и Клавдией, окончившей школу № 28 и вышедшей перед войной замуж за пограничника Дениса Николаевича Зубца. Причём, в эту же квартиру переехала с Молвинской и Маруся Воронкова, которая, видимо, там и умерла.

Жили мы как на даче, кто-то держал кроликов, кто-то кур. Там было раздолье, ребята бегали, играли в войну. Взрослые играли в лапту. Жили дружно. Сестра Галя не уступала мальчишкам, которые дали ей прозвище «профессор» за то, что она отлично училась. Профессором она и стала.

В парке был цирк «Шапито», ресторан, танцевальный зал. Мама там работала бригадиром садоводов, а отец был мастером на заводе «Красный треугольник». Когда летом приезжали артисты цирка, все мы сдавали свои комнаты, а сами жили в коридоре. Укротитель цирка Гладильщиков подарил тёте Сусанне рыжего кота, который сбежал к нам. У одного из соседей была охотничья собака, и они ходили в фабрику-кухню за объедками. Так кот воровал лапой из кастрюли куски мяса.

В деле № 1921 фонда 7965 ЦГА я нашёл сведения об артистах цирка, живших в вашем доме.

Квартиру № 3 снимали Гладильщиковы – Николай Павлович, уроженец села Торопец, и Мария Павловна из Архангельска, оба 1895 года рождения, прибывшие в Ленинград из Москвы 30 мая 1937-го. В ту же квартиру подселились знаменитый иллюзионист Александр Алексеевич Вадимов-Маркелов, выступавший под псевдонимом Алли-Вад, родившийся в 1895 году в деревне Подвязье Нижегородской губернии, София Павловна Заславская, родившаяся в 1902 году в Днепропетровске, наездница, а позднее - дрессировщица медведей Белла Яковлевна Холопская, родившаяся в 1915 году в Николаеве, прибывшие 9 июля 1937 года из Москвы, хотя Холопская через месяц уехала в Казань, а также Пелагея Егоровна Просина, родившаяся в 1901 году в селе Лиховицы Московской области, приехавшая из Астрахани 5 августа 1937 года.

В квартире №1 с августа проживали артисты Рахиль Борисовна Глушкина 1915 года рождения и Отто Гейльман, родившийся в 1904 году в Германии, прибывшие из Москвы, уроженец Тбилиси Георгий Иосифович Богомолов, вскоре уехавший в Могилёв, и супруги Белавины – Николай Петрович и Варвара Николаевна, причём, Николай родился, как и Гладильщиков, в Торопце, а Варвара, как и его жена – в Архангельске. Сведения о ней я нашёл в статье из Интернета, где рассказывалось, что Варвара ухаживала за цирковыми животными более тридцати лет, и среди её подопечных был питон по кличке Крошка, который, по рассказам моих бабушек, также проживал в доме № 15, куда переместили террариум. Добавлю, что Вадимов-Маркелов и Богомолов переехали на Молвинскую из дома № 1 по улицы Лассаля, как тогда называлась Михайловская, позднее переименованная в улицу Бродского, где находилось акционерное общество и гостиница «Интурист». Кроме них, 5 августа 1937 года в квартиру № 1 из Минска прибыли силовой акробат Андрей Васильевич Добарский 1909 года рождения, уроженец Днепропетровска, и Николай Иванович Дринь, родившийся в 1912 году в Киеве.

В квартиру № 2 с улицы Лассаля переехал и Иван Васильевич Платонов, родившийся в 1907 году в Москве, причём, возможно, в домовой книге его отчество перепутали с воздушным гимнастом Иваном Игнатьевичем Платоновым, родившимся, правда, в 1909 году, а в квартиру № 4 с улицы Толмачёва – Альфред Пюибассет, родившийся в 1909 году в Николаеве и Татьяна Августовна Пюибассет, родившаяся в 1915 году в Махачкале. Однако вскоре Пюибассеты убыли в Могилёв, а Платонов в Москву.

Кроме цирка, в парке тогда выступал джаз, пели Шульженко и Утёсов, проводились лекции, читаемые известнейшими людьми того времени, в том числе лётчиками Громовым, Водопьяновым и Расковой, академиками Вернадским, Павловым и Зелинским. Иными словами, он полностью оправдывал название «парка культуры и отдыха».

Как-то родители решили отвести нас в ДК Горького, чтобы записать для игры на каком-нибудь инструменте. Я-то хотела быть балериной, но педагог, выслушав меня, сказал, что я рождена для скрипки.

Судя по информации, изложенной в книге об истории этого Дома культуры, вела класс скрипки А.Г.Щербакова, но педагог на сохранившейся фотографии, приведённой мною в очерке «От альфы до омеги» - мужчина, хотя он, скорее всего, обучал детский ансамбль скрипачей.

Я усердно занималась. Педагог прочил мне быть в будущем солисткой, мечтал, что будут висеть афиши с моим именем. Я окончила музыкальную школу, но в концертах выступала вместе с одарёнными детьми из «десятилетки».

И вот война…

БЛОКАДА

«Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта. Прежние требования военно-морского флота о сохранении верфей, гавани и прочих важных военно-морских сооружений известны Верховному командованию германских вооруженных сил, однако удовлетворение их не представляется возможным ввиду генеральной линии поведения в отношении Петербурга. Предложено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты».

Из директивы германского военно-морского

штаба за № 1-а 1601/41 от 22 сентября 1941 г.

«Лееб не выполнил поставленную перед ним задачу, топчется вокруг Ленинграда, а теперь просит дать ему несколько дивизий для штурма города. Но это значит ослабить другие фронты, сорвать наступление на Москву. А будет ли взят Ленинград штурмом, никакой уверенности нет... Этот город надо уморить голодом, активными действиями перерезать все пути подвоза, чтобы мышь не могла туда проскочить, нещадно бомбить с воздуха, и тогда город рухнет, как переспелый плод».

Из речи Адольфа Гитлера на совещании в декабре 1941 года

«Для нас армия важней…» Иосиф Сталин, октябрь 1941 г.

Мне было 14 лет, Гале 9.

Наш отец Фёдор Михайлович, ушёл добровольцем на фронт.

Старый дом пошёл на дрова, а дядя Вася Войтицкий пригласил жить у него на первый, более безопасный этаж в каменном доме.

Согласно архивным данным, приведённым Ходановичем, дома на Молвинской под номерами 3, 6, 9, 10, 15 и 16 разбирали между 1 января и 1 мая 1942 года, согласно указанию от горкома ВКП (б) от 24 декабря, причём пятнадцатый дом был повреждён артобстрелом. Об этом ты не упомянула и, значит, вы успели из него перебраться.

Нужно было выживать, и я решила работать с мамой, чтобы получать рабочую карточку.

Ты начала работать в садово-парковом хозяйстве с 1 мая сорок второго, после того как бабушка смогла приписать три года к твоему возрасту, и проработала там до 1 июня сорок четвёртого. Как она это сделала, заплатила ли чем-то за подделку Свидетельства о рождении или попросту продиктовала другие цифры, воспользовавшись военной неразберихой или сочувствием записывающего, осталось тайной.

Насколько мне удалось выяснить, первое постановление «О введении продажи по карточкам некоторых продовольственных и промышленных товаров» вышло ещё 16 июля 1941 года, причём, исполкому Ленгорсовета было предложено «установить количество магазинов для торговли… без карточек по повышенным ценам», пользоваться которыми ваша семья была не в состоянии себе позволить.

С 13 ноября установили суточные нормы выдачи хлеба по карточкам, прикреплённым к определённым магазинам, число которых в городе в связи с сокращением населения постепенно уменьшилось с 2045 до 400: рабочим и ИТР – 300 граммов, а служащим, иждивенцам и детям до 12 лет – по 150, причём, с 20 ноября эти нормы были понижены до 250 и 125 граммов в день соответственно. 18 ноября вышло постановление «О заготовке и переработке древесной коры на пищевые цели», спустя четыре дня – «О производстве пищевых дрожжей из древесины», а ещё через три постановили «использовать для пищевых целей имеющийся хлопковый жмых». Поэтому если бы бабушка не смогла переписать твой возраст, «состарив» тебя до 16 лет, то есть до возраста, с которого брали на работу, вы бы погибли от голода.

Был приказ – вывезти всех младшеклассников в эвакуацию. Педагоги взяли котлы для варки обедов, а продуктов-то не было. Галичку увезли недалеко, там в деревне их распустили, и они побирались у крестьян: кто даст суп, кто картошку. Мама прослышала об этом, взяла несколько булок (тогда ещё не было голода) и привезла в Ленинград несколько детей. Ехали они в вагоне с углём. Галичка была такая голодная, и мы вновь стали жить вместе.

Когда пришла настоящая блокада, началась эвакуация через Ладожское озеро, тогда под бомбёжками проваливались под лёд машины.

Клавдия Васильевна Войтицкая рассказывала, как с годовалым сыном Аликом и матерью они ехали в кузове машины по ладожскому льду и увидели, как шедший впереди автомобиль провалился и ушёл под воду вместе с людьми. Судя по архивному делу № 7965 фонда 2995, Елизавета, Клавдия Алик были эвакуированы в Улан-Уде, по месту службы Дениса Зубца. А сын Василия и Елизаветы Войтицких Владимир, только окончив ленинградскую среднюю школу № 31, ушёл на фронт. Служил он командиром отделения инженерной разведки в звании гвардии сержант и был награждён Орденом Великой Отечественной войны II степени и медалью «За отвагу».

Воевали на Ленинградском фронте и рядовой Фёдор Следков, и его младший брат Иван 1905 года рождения, о случае с которым я упомянул в очерке «От альфы до омеги», и сержант Василий Воронков, награждённый медалью «За отвагу» за то, что «28 сентября 1943 года при занятии деревни Таворище... первым поднялся и вышел на рубеж атаки, увлекая за собой бойцов, в результате успешной атаки населенный пункт был взят».

Василия Владиславовича Войтицкого я нашёл в «Книге памяти» блокадного Ленинграда, где был указан адрес его проживания – улица Сутугина, дом 3, квартира 10, а также месяц и год смерти – январь сорок второго. Даты, как и у многих других умерших в блокаду, не сохранилось, но в архивной домовой книге я её нашёл – 26 января, хотя римская цифра «один», обозначавшая месяц, была написана не чётко и вполне могла быть и двойкой.

Согласно домовой книге по Сутугина 3, хранящейся в архивном деле № 2995 фонда 7965, на 1 марта 1942 года вы переехали туда из не из квартиры № 2, а № 1 по Молвинской 15, и это, если исключить ошибку, могло означать, что она уже освободилась. Причём, ты как-то вспоминала о семье поляков, которые уехали из дома и, возможно, ими как раз и являлись Тыхальские. Были ли они арестованы или высланы, мне неизвестно, но в списках репрессированных я их не нашёл.

Анна Григорьевна Следкова на время переезда на Сутугина числилась десятником, то есть старшей в группе рабочих «коммунального отдела сада 1-го Мая», а ты – сторожем в том же коммунальном отделе Ленинского райсовета.

Ты сохранила справку о том, что среди жильцов дома 3 вас зарегистрировали несколько раньше, 17 февраля 1942 года, и тогда получается, что вначале вы въехали в квартиру Войтицкого неофициально, до его смерти, а уже потом были прописаны в ней. Его внучка Галка, родившаяся после войны, слышала воспоминания своей бабушки и мамы о том, что ты с сестрой Галиной и отвозили на санках его хоронить.

И в эвакуации тоже на что-то нужно было жить, меняя вещи, а у нас ничего не было. Мама говорит: - Будь что будет, а останемся до конца.

И вот голод! Нет ни воды, ни тепла, ни еды. Давали 125 гр. хлеба (это опилки, кора и чуть муки). Зимой стоял лютый мороз. Я куталась в одеяло, чтобы отстоять всю ночь и получить по карточкам эту крошку хлеба. Однажды я шла домой и вдруг из-за спины протягивается грязная рука, чтобы схватить мой хлеб, а это жизнь. Я обернулась – стоит мальчишка, такой же подросток, как и я. Увидев меня, он смутился и ушёл. Мы боялись, что мама умрёт, и я делила хлеб пополам: одну половину маме и вторую деля пополам для нас с Галичкой.

В самом начале войны Жданов преступно отказался от предложения Сталина о направлении продовольствия в Ленинград, ссылаясь на заполненность хранилищ. Причём, если бы немцы даже не разбомбили Бадаевские склады, то запаса находившейся там еды хватило бы городу всего на два дня. Читая некоторые документы, создаётся впечатление, что власти продолжали существовать в каком-то собственном измерении, будто вокруг не происходило катастрофы, издав, например, 8 октября 1941 года указ «О развёртывании социалистического соревнования».

Очереди за хлебом во время блокады были огромными, по тысяче, а то и по полторы тысячи человек. Нередко люди занимали их с вечера и выстаивали, несмотря на предупреждение об отсутствии продуктов. Стояли, как ты пишешь, ночами, хотя «комендантский час» заканчивался в пять утра, чтобы оказаться в числе первых, по возможности сменяя друг друга, если было кому сменять, потому что на всех хлеба часто не хватало. По той же причине очередь не покидали даже при обстрелах и бомбёжках.

Представить, что чувствовал дистрофик с опухшими ногами, выпавшими зубами и серо-зелёно-коричневым лицом, из последних сил державшийся на ногах и думавший только о том, чтобы не потерять хлебные карточки, которые не удалось отоварить, невозможно. Нередко такие люди умирали прямо в очередях или, получив хлеб, по дороге к дому, не считая возможным откусить от пайки спасительный кусочек, поскольку там их в последней надежде ждали те, кто уже не мог передвигаться. Полученный хлеб старались не нести в руках, а сразу же прятать, для чего часто служили сумки от противогазов.

Лежавшие на улицах трупы не обходили, на это не было сил, а старались перелезать через них, сокращая путь. Бывало, что хлеб у упавших забирали, бывало, что тела заметало снегом, и их находили вместе с прижатым к телу кусочком по поздней весне. Неотоваренные карточки у умерших забирали тоже, но известно немало случаев, когда их возвращали родне! Но, поскольку карточки воровали или подделывали, часто происходила их перерегистрация. Да и сами карточки выдавались всего на одну декаду, то есть на десять дней.

Продукт этот хлебом лишь назывался, поскольку состоял, в основном, из жмыха и содержал 12 примесей, включая обойную пыль. Паёк старались делить на три части: утром и вечером по трети съедали так или поджаривали на раскалённой сковороде, а в обед треть крошили в кипяток и ели как суп. Многие, не выдержав, съедали всё сразу, что было прямой дорогой в смерть. Готовили, если было что, на олифе - прозрачной жидкости, изготовленной на растительном масле, предназначенной для разведения краски или пропитки деревянных поверхностей,

Описано множество случаев, когда кто-то выхватывал у другого кусок хлеба и тут же, не в силах убежать, поедал, несмотря на сыплющиеся удары. За это только били, а вот за людоедство и трупоедство, причём фактов таких с октября 1941 по декабрь 1942 годов было официально зарегистрировано около двух тысяч, расстреливали, но всё равно на рынках продавался студень, сваренный из человеческих тел. Бывало и так, что беспомощного человека, к которым относились и крохотные дети, семья прекращала кормить, а положенный ему хлеб распределяла между остальными. Если же кто-то умирал, о смерти старались не сообщать, продолжая в течение нескольких дней отоваривать его карточки, и жили всё это время рядом с покойником. Хотя, психологически, легче было умереть, чем попытаться выжить.

Подаренный Гладильщиковым кот был очень умный и любил нас, и мне очень жаль, что, когда началась война и мы переехали в каменный дом на первый этаж, там было много крыс, и он был бы сыт. Мама видела его под корытом в старом доме, где он укрывался от бомбёжек. Но дядя Вася не захотел, а кот нашёл нас и поцарапал дверь, а мог бы и жить с нами.

Маруся умерла в войну, но не от голода, а от скоротечной чахотки.

Мужа и детей у Марии не было, и более я о ней ничего не знаю, кроме того, что её успели похоронить на Красненьком кладбище в гробу, а не в «траншейном захоронении». Значит, это произошло до начала января сорок второго, поскольку позднее хоронили уже в братских могилах, которые, взрывая мёрзлый грунт, рыли и засыпали экскаваторами, а гробы стали разбивать на растопку и хоронить покойников без них. Эти захоронения официально так и именовали – «экскаваторная могила №…», а всего их по городу вырыли 662. Тем не менее, люди, отдавая последний долг усопшим и подсознательно полагая, что гроб хотя бы как-то защищает умерших родных, пытались хоронить их в ящиках шкафов, детских колясках и прочих предметах, имевших замкнутый объём, а то и клали символически под пелены горсть древесных опилок. Скорее всего, за копание могилы кладбищенским рабочим, бравшимся за это из-за усиленного пайка, пришлось заплатить деньгами, которые пока ещё принимали, тогда как позднее они потеряли ценность и перестали служить эквивалентом, в который превратился хлеб, табак и карточки умерших. А людей, добровольно предлагавших похоронные услуги, стали именовать «волками», поскольку они, взяв вознаграждение, могли попросту вывалить труп в ближайший водоём или, в лучшем случае, дотащить лишь до места предварительного складирования.

В начале блокады гробы по районам ещё продавали, но их количество исчислялось десятками, тогда как люди начали гибнуть тысячами. И вскоре появились «пеленашки», завёрнутые в одеяла или простыни, которые в декабре сорок первого, когда умерло более пятидесяти тысяч человек, ещё старались подвезти к ближайшему медицинскому учреждению, а потом, обессилев, начали оставлять не только в домах, но и прямо на тротуарах, где с февраля сорок второго стали попросту складывать в штабеля в так называемых «сборных пунктах», откуда их так, навалом, и увозили, побросав в кузова и прицепы автомашин или лошадиные повозки. Штабеля эти достигали 200 метров в длину и 2 метра в высоту.

Первые трупы на улицах появились в ноябре сорок первого, а в конце декабря их насчитывалось уже более десяти тысяч. Только за первые три месяца 1942 года в городе было официально зарегистрировано около 300 тысяч смертей. И тогда городское руководство выделило пятьдесят грузовых автомашин, которые занимались их перевозкой на кладбища, причём, в зависимости от тоннажа существовала норма перевозки – от сорока трупов для полуторки до сотни для пятитонки. Участвовавшие в этом шофера и грузчики, начиная со второго рейса, получали дополнительно не только 100 граммов хлеба, но и немного водки. Кроме того, власти приказали переоборудовать кирпичный завод под крематорий, где с 16 марта 1942-го по конец года сожгли без остатка около 110 000 человек.

Развелось множество крыс, которых ты не зря упомянула. Люди нередко видели, как их полчища двигались к реке либо каналу на водопой и заполняли целые улицы. Они ели умерших и слёгших, которые были уже не в состоянии их отогнать, а люди, в свою очередь, убивали и ели крыс. Живые завидовали мёртвым и утешали друг друга словами: «Не бойся, мы скоро умрём».

Ходанович приводит сведения о том, что в блокаду, несмотря на отсутствие света и водопроводной воды, квартплата отменена не была, и этот вопрос властями даже не обсуждался. Тот, кто не умер, был обязан платить. Более того, 6 декабря сорок первого во исполнение постановления СНК СССР вышло постановление исполкома Ленгорсовета и бюро горкома ВКП (б) «О размещении билетов денежно-вещевой лотереи»! И тот же горком 8 февраля издал постановление о контроле за сбором тёплых вещей, подарков и денег для Красной Армии.

Это был город-фронт. Мы жили фактически на передовой: с Пулковских высот немцы стреляли по прямой, построив там бункер. Рядом с нами был Кировский стадион, где стояли наши зенитки, Кировский завод, Красный треугольник, в парке – аэростат и военная часть. Воинские объекты были заминированы.

Заминированных на случай сдачи города объектов к сентябрю сорок первого было более ста, а на август 1943 года насчитывалось двести семьдесят, причём в случае массового подрыва в первую очередь должны были погибнуть жители города, поскольку информация эта держалась в полном секрете даже от милиции.

Зенитки, о которых ты пишешь, принадлежали 2-му корпусу ПВО, который, судя по сведениям, изложенным в книге Ходановича, к началу декабря 1941 года расстрелял почти весь боезапас. Поэтому дома №№ 13, 15 и 18 по Молвинской и 1/3, 5, 7 и 9 по Сутугина были повреждены вражескими бомбами и снарядами. Кроме внешней линии обороны, была создана и внутренняя, проходившая вдоль Обводного канала. Вы жили между этими линиями и, в случае вражеского прорыва погибли бы наверняка, поскольку уходить Вам было некуда.

Особенно фашисты зверствовали на пасху и когда их стали отгонять. Но мы не боялись обстрелов, лавировали, с какой стороны они летят. Правда, однажды мы с Галичкой прибежали в дом, и упал снаряд, но обогнул и попал в парикмахерскую.

Ленинградцы быстро поняли, что свистящий снаряд означает перелёт, тот, который издаёт шелест, упадёт близко, а предназначенный не слышно вообще. Заявление, что фашисты выборочно бомбили только военные объекты, не выдерживает критики, поскольку бомбы попадали даже в детские учреждения, как это случилось неподалёку от вас в доме № 23 по Нарвскому проспекту, где погибли все малыши и воспитательницы, находившиеся в детском саду в один из ноябрьских дней 1941 года. Та же участь ждала людей и при прямом попадании в построенные наспех бомбоубежища.

Нас, старшеклассников, сразу послали под Лугу копать противотанковые рвы, но вскоре вернули. Потом мы рыли дзоты и траншеи во дворах, поскольку бомбоубежищ было мало, дежурили во время обстрелов – гасили зажигательные бомбы, погружая их в песок, ставили рельсовые рогатки, разбирали разрушенные дома. Чистили от снега всю Нарвскую площадь, разбирали помойки и грузили на грузовые трамваи и машины, выдалбливали ломами нечистоты во дворах, так как была опасность инфекций. А в 42 году я была призвана как боец ПВО.

Вы, как и многие другие, лучше сказать - прочие, особой ценности для властей не представляли, и они не включали вас в «разнарядки» на эвакуацию и не помогали дополнительными пайками, в то время как даже рядовые НКВД-шники, прикреплённые к работавшим фабрикам и заводам, регулярно получали по разнарядке белый хлеб, копчёную колбасу, шпик, печенье, масло, кофе, молоко, селёдку, табак, и это не считая того, что регулярно завтракали, обедали и ужинали, а архивные данные о питании в блокаду «руководящих товарищей» до сих пор не рассекречены. Они не работали физически, а вот вы и подобные вам, в том числе так называемые «иждивенцы», то есть, в основном, дети, несли трудовую повинность по очистке дворов и улиц, работая от трёх до восьми часов в день. Очистка города от нечистот, накопившихся из-за не действовавшей в блокаду канализации, помогла предотвратить эпидемии, а уборка льда позволила пустить транспорт. Можно представить, как жители города радовались весенним дождям, смывавшим грязь и растапливавшим снег и лёд, уменьшая объём работы! Но эти же дожди повсеместно обнажили и жуткие находки - более тринадцати тысяч трупов, занесённых снегом минувшей зимой.

Среди твоих документов сохранилось «Мобилизационное предписание», в котором указывалось, что 24 августа сорок второго тебя призвали в группу самозащиты МПВО «для несения службы по защите города Ленинграда от воздушных и химических нападений немецких захватчиков и противопожарной охране жилых домов и общественных зданий». Тебе было четырнадцать лет.

Плиту топили только утром. Печка была времянкой. Мы с мамой ходили собирать сухостой, отрывали от старых сараев, от аттракционов доски и несли домой. Дома на двух колченогих стульях я с Галичкой пилила их на маленькие колобашки, и мы ходили поочерёдно с мамой менять их или вязочку на кусочек хлеба. Мама находила таких людей. Не озверевших. Сил не было, пилили всем телом. За водой ходили в парк на пруд, где раньше была лодочная станция. Эту воду процеживали сквозь марлю и кипятили. От цинги заваривали веточки хвои.

Ты неоднократно говорила, что парк вас спас, давая возможность осенью выкапывать корешки, рвать сорную траву, хотя её скоро не стало, собирать жёлуди, а зимой - хвою и сухостой, поскольку тем, кому нечем было отапливаться, быстро умирали. Поэтому люди любую щепочку или веточку тащили в дом, собирали обломки древесины в разбомбленных домах, а жившие неподалёку от кладбищ топили крестами и досками от разобранных гробов. Спали, не раздеваясь, вместе, отдавая друг другу собственное тепло, и когда матери уже не просыпались, становились обречёнными их беспомощные дети. Люди вымирали комнатами, квартирами, лестничными площадками…

21 ноября сорок первого вышло постановление, запрещавшее пользоваться «электроэнергией в жилых домах (в комнатах, квартирах, на лестницах, в подвалах и т.д.) с 10 до 17 часов», а вскоре её не стало вообще.

Принесённую воду берегли и использовали для приготовления пищи, причём многие, надеясь заглушить голод, пили подсоленную воду, что ещё быстрее приводило к смерти. Тратить воду и дрова для того, чтобы помыться, а бани в городе не работали из-за отсутствия напора в замёрзших водопроводах, стало непозволительной роскошью. Печка-времянка, или как её ещё называли, «буржуйка», если трубу не выводили в окно, топилась по-чёрному, коптя всё, что было рядом, и предметы, и людей. Если речь шла о вашем доме на Молвинской, там должна была существовать нормальная печь. Однако для того, чтобы её протопить, нужно было потратить большое количество дров, поэтому вы и поставили времянку, способную обогреть одну комнату, куда все и перемещались даже при наличии других помещений. Разобран ваш дом, как и другие деревянные строения в городе, был, главным образом, из-за пожаров, хотя не реже горели и каменные строения. Горели именно из-за неаккуратного обращения с времянками. Я не успел тебя спросить, как вы растапливали печку, поскольку спички стоили дорого, и ленинградцы в солнечные дни научились добывать огонь с помощью увеличительных стёкол. Что же касается свечей, то их к тому времени давно съели.

Около Нарвских ворот была «толкучка», где люди обменивали вещи на мыло, табак, свечи, продукты, которые за деньги уже не продавали. За золотые часы давали пол буханки хлеба, за золотое кольцо - банку олифы, но вам не на что было выменивать, поскольку у дедушки с бабушкой не было даже обручальных колец. Там же можно было выменять немного «складской земли», собранной с пепелища разбомбленных Бадаевских складов, где хранился сахар, которую заливали водой, размешивали, профильтровывали и пили.

Зимою жители города повсеместно использовали обыкновенные детские санки, на которых возили воду, дрова, больных и умерших, а также лёд при выполнении трудовой повинности, поскольку транспорта не хватало. У таких санок снимали спинку, клали сверху доску, привязывали её верёвкой, и уже сверху укладывали и приматывали груз. Те, у кого саней не было, были вынуждены передвигать трупы волоком на листах фанеры или просто обвязав ноги петлёй, а умерших детей матери переносили к кладбищу на руках. Часто младенцы умирали ещё в утробе или сразу после рождения, а выжившие – спустя несколько дней, поскольку у матерей отсутствовало молоко.

У тёти Сусанны муж был военный. Мы и им носили дрова, а они нам давали корки, которые были в губной помаде, мы и этому были рады.

Существовала семья Кузнецовых на фоне общей бедности неплохо, но эпизод с хлебными корками не характеризовал их отношения с племянницами и прочими родственниками. Василий Семёнович Кузнецов в 1931 году стал членом ВКП (б), воевал старшим политруком в финскую войну, выбыл по болезни в Политуправление Ленинградского фронта, а затем вновь воевал уже с фашистами в звании комиссара 3-го стрелкового батальона, получив два тяжёлых ранения и контузию, из-за чего провёл около полугода в госпитале. Он был награждён Орденом Красной Звезды, Орденом Великой Отечественной войны II степени и несколькими медалями.

17 ноября 1941 года Сусанна переехала с Молвинской 15 в квартиру № 60 дома 42 по проспекту Газа. Из архивного дела мне стало известно, что в декабре сорок второго её муж, комбат В.С.Кузнецов находился на побывке именно по этому адресу. Причём, если не ошибаюсь, в квартиру № 60 ранее угодила авиабомба, пробила все этажи, но не взорвалась. Кроме того, часть стены этого дома была разрушена снарядом, а другой влетел под арку, убив несколько человек.

Анна с двумя дочерями переехала в квартиру № 33 этого дома «постоянно по ордеру» 18 января 1943 с улицы Сутугина, и туда же 14 марта 1945 года был прописан её муж, Фёдор Следков, числившийся кочегаром в военной части 38484, в которой ранее воевал. Демобилизовали его позднее, 25 июля сорок пятого, после чего он некоторое время работал проводником вагона на Октябрьской железной дороге. В домовой книге за 1944-46 гг., хранящейся в деле № 463 фонда 7965 ЦГА, указано, что их старшая дочь Нина стала студенткой консерватории, а младшая, Галина, закончила школу № 273 и затем поступила в Университет им. Жданова. Поскольку Галина стала учиться на истфаке в 1951 году, в этой домовой книге фиксировались события, произошедшие и после 1946-го года. Причём, и в ней, и во всех последующих документах Нина и Галина Следковы так и остались на несколько лет старше своего истинного возраста, получив новые дни рождения – 19 ноября 1925 и 9 марта 1931 года соответственно.

В этой же домовой книге я нашёл и фамилии родителей друзей моего детства – Миши Шабашова, Юры Чернявского и Володи Хубаева.

Владимир Иванович Ходанович показал мне отксерокопированную фотографию дома 42 по проспекту Газа, который был когда-то двухэтажным и еще не «коробкой», а как бы одной из её половин, замкнутых позднее, когда его надстроили ещё на два этажа. В одной из них жил художник Павел Филонов, умерший в первую блокадную зиму.

В то время нас поддерживал громко стучавший метроном, как бы помогая биться нашему сердцу, и чудесные литературные передачи из русской классики, которые вела диктор Мария Петрова. Их продолжения мы очень ждали, и слушали, затаив дыхание. Джамбул написал в 41-м «Ленинградцы, дети мои». Когда Шостакович в эвакуации закончил свою 7-ю симфонию, её привёз в осаждённый город лётчик. Генерал армии приказал в течение 80 минут, пока её исполнял оркестр, бить по вражеским силам, чтобы не было атаки и сигнала тревоги. Слушали её и мы и немцы.

Партитуру Седьмой (Ленинградской) симфонии, прорвавшись под огнём вражеских зениток, доставил вместе с медикаментами в осаждённый город 2 июля 1942 года двадцатилетний лётчик Василий Литвинов. А радио ленинградцы не выключали, слушая, когда не было передач, ритм метронома, служившего показателем исправности радиоточки – 45 ударов в минуту во время тишины и 160 ударов в периоды воздушной тревоги.

Немцы ждали два года, что город сдастся. Когда отогнали немцев в 43 году, но ещё не была снята блокада, нам дали семена и во втором парке выделили место под две маленькие грядки, и мама посадила свеклу, капусту, турнепс. Мы начали выживать. Я работала три года, и в сорок третьем нас с мамой наградили медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд». Мы выжили. Пережили ад, но выжили! В этом же году нам выдали талоны в баню.

Медали тогда вручали второпях, и даже перепутали бабушкино отчество в её удостоверении с твоим, и его пришлось позднее верифицировать. А посещение бани, ставшее обычным после войны, когда нормализовали работу водопроводов, врезалось тебе в память как огромная радость, хотя ты не отметила, что спервоначала в банях одновременно мылись, не обращая внимания друг на друга, и женщины, и мужчины...

Летом сорок четвёртого вернулись из эвакуации, точнее, из села Покровское Могочинского района Читинской области, овдовевшая Елизавета Войтицкая с дочерью Клавдией и внуком Аликом, и Клавдия Васильевна устроилась работать педагогом в Районный отдел народного образования, располагавшийся в доме № 3 по Красноармейской улице.

8 июля 1945 года наши войска входили в город через Нарвские ворота, и ленинградцы высыпали на улицы, встречая и надеясь увидеть своих, пропавших без вести или даже тех, на кого пришла похоронка, показывая фотографии родных, выкрикивая их имена и фамилии…

Мужчины наши вернулись все, раненые и контуженные, но никто из них не был искалечен. Вернулись к своим жёнам и детям, составив одну большую семью, в отличие от множества, как их тогда называли, «самоваров» или «обрубков», чьи семьи погибли, от которых власти страны вскоре велели очистить крупные населённые пункты и вывезти в так называемые дома инвалидов, а то и вообще в никуда.

Согласно спецсообщению начальника ленинградского управления НКВД Петра Кубаткина Лаврентию Берия, на 5 августа 1942 года в городе оставалось 807288 человек, включая 144927 детей возрастом до 16 лет, а на 1 января 1944 года в нём было зарегистрировано 351908 человек, включая 116032 ребёнка. Перед войной жителей было около трёх миллионов. За период с 1 июля 1941 по 1 июля 1942 года в Ленинграде официально схоронили 1093695 человек, хотя на самом деле умерших было гораздо больше. 1,7 миллиона смогли эвакуировать, но 350 тысяч умерли, не доехав до пунктов назначения или после прибытия туда. Из выживших ленинградцев сто тысяч стали инвалидами. Кроме того, множество эвакуированных детей, лишившихся родителей, так и остались в детских домах или в приёмных семьях, и в Ленинград не вернулись. Причём, указанные выше цифры не учитывают огромного количества беженцев из ленинградских окрестностей, Карелии и Прибалтики, оказавшихся в городе в конце первого военного лета, как и около 130000 выселенных за военный период немцев, финнов, поляков и другого «социально-чуждого элемента», а также более 95000 осужденных органами НКВД. .

В книге моего товарища, журналиста Володи Желтова «Узелки блокадной памяти» есть информация о том, что для возвращения нужен был официальный вызов, который, зачастую, некому было оформить. В таких случаях везло тем, кто мог завербоваться на какую-то ленинградскую стройку или завод. Но такие люди, как правило, уже не могли вселиться в собственные квартир и комнаты, поскольку те были либо разрушены, либо заняты другими, и долгие годы ютились по общежитиям. В той же книге приводятся сведения о том, что с 29 июня по 27 августа 1941 года из Ленинграда эвакуировали 395091 ребёнка, из которых вернулись менее половины! Дело заключалось в том, что эвакуация преступно осуществлялась по планам Зимней войны, то есть подальше от финской границы, и в результате дети прямиком угодили в места, куда уже прорвались немцы, в том числе в Демянск и Лычково.

Блокадных фотографий и дневников в нашей семье не сохранилось, поскольку снимать без специального разрешения в городе было нельзя, да и фотоаппарата, наверняка, не было, а за дневник могли и расстрелять, найдя в нём «клевету» и «антисоветскую агитацию». А власти страны тщательно приуменьшали как степень страданий ленинградцев, так и количество жертв среди мирного населения.

В 1945 году приехал из Москвы Калинин, наградил город Орденом Ленина и сказал, что Ленинград закрыл собой страну, а де Голль в свое время сказал, что Ленинград закрыл собой Европу. И это главное.

Да, действительно, если бы Ленинград пал, то вслед за ним пала бы и Москва, а за нею – Россия.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Мы получили квартиру на пр. Газа, но, к сожалению, третья комната была разбита снарядом, разрушившим весь угол дома, и последней стены не было, а ремонт мы сделать не смогли, было дорого. Его сделал один военный, и ему отошла эта комната. Потом мы очень мучились от соседей.

Судя по архивному делу, в 1946 году вы действительно проживали ещё в отдельной квартире. Подселённых к вам соседей я нашёл в домовой книге, и ими оказалась семья Щетининых – Иван Иванович и Людмила Сидоровна 1914 года рождения, и их дети – Герман и Константин. Мужчины в этой семье жили недолго, и я никого из них не помню, включая Германа, родившегося в 1937-м и женившегося на Клавдии, матери двух его дочерей – Татьяны и Марины, с которыми мы и жили в квартире № 33 вплоть до 1998 года, когда получили квартиру на Большой Подьяческой.

Семьи Елизаветы Войтицкой, Василия Воронкова и Ивана Следкова оказались на противоположной стороне проспекта в огромной коммунальной квартире № 69 дома 37, причём, Иван, его жена Александра, которую в семье звали тётей Шурой, вместе с сыном Валентином переехали в него с другого адреса по проспекту Газа – дом 18, кв. 4, семья Василия Воронкова, трудившегося после войны рабочим в тресте столовых Ленинского района – из квартиры № 7 дома 11 по улице Шкапина. Судя по домовым книгам, в этой квартире было прописано 10 семей, но некоторые жильцы были эвакуированы, некоторые умерли в блокаду, и на их место заселили другие семьи.

Дети их дружили, но после перемены мест жительства постепенно потеряли друг с другом связь. Одна из сестёр деда, тётя Тоня, вышла замуж за краснодеревщика Павла Либермана. Возможно, им был Павел Григорьевич Либерман, родившийся в белорусском городе Климовичи в 1907 году, воевавший на Ленинградском фронте и награждённый Орденом Красной Звезды, но полной уверенности в этом у меня нет. У Антонины и Павла было две дочери - Наталья, закройщица Дома моды, и Валентина, торговый работник, а также сын, Валерий, водитель трамвая. К сожалению, их тоже нет в живых.

Тётя Сусанна умерла от инсульта на дачном участке, нагнувшись к грядке. Василий Кузнецов надолго пережил её, в старости часто прикладываясь к бутылке, и умер 12 августа 1975 года. Их сын Борис с женой Люсей жили неподалёку от финской границы в посёлке Заходское, а внук Василий обосновался в Выборге, но связь с ними мы, к сожалению, потеряли.

У умершего в 55-летнем возрасте Алика и его жены Веры родилась дочь Лиза, а у Галины - двое сыновей Денис и Дмитрий. У брата Клавдии, Владимира, жившего в Новосибирске, родились четыре дочери. Одна из них, красавица Вера, училась в одном со мной в институте и умерла недавно от рака. Её сын Виталий работает врачом в Екатеринбурге. Теперь у моих племянников и племянницы свои дети.

А у Василия Воронкова родилось два сына – Григорий и Алексей, и дочь Марина, замечательный человек, с которой мама долгие годы поддерживала отношения. Этих людей тоже уже нет.